Мой Любимый Спутник
Мой Любимый Спутник
---- Когда мы в последний раз танцевали? По-моему, мне тогда было 14, и я на полторы головы была ниже его ростом. Теперь стоя в тоненьких хрустальных туфельках в струящемся красном платье в центре огромного освещенного сотнями свечей зале, я даже чуточку выше. Почему-то папа вспомнил Крестного отца, когда маленькая дочка стояла у него на ногах, а он кружил ее в танце. Мы тоже так танцевали, помню нашу комнату на Чкалова, книжный шкаф, нарисованный месяц над моей кроватью, свет от окна, как я смеялась… на самом то деле не так много с тех пор изменилось. You're the end of the rainbow, my pot of gold You're daddy's little girl to have and to hold A precious gem is what you are You're mommy's bright and shining star You're the spirit of Christmas, my star on the tree You're the Easter Bunny to mommy and me You're sugar, you're spice, you're everything nice And you're daddy's little girl…
01.06.2008 смотреть >>
без 5 минут май
без 5 минут май
лицо загорело так, что отслеживается рисунок от солнечных очков. чай со льдом в стакане. интересно, какова вероятность, что еще пойдет снег…?
30.04.2008 смотреть >>
прекрасные люди
прекрасные люди
Даша и Женя ( --- так приятно, когда такие чудесные люди есть в твоей жизни. briukva
03.04.2008 смотреть >>
прекрасные люди
прекрасные люди
Даша и Женя ( --- так приятно, когда такие чудесные люди есть в твоей жизни. briukva
03.04.2008 смотреть >>
случилось, что должно было случиться. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
случилось, что должно было случиться. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из открытой форточки пахнет дождем. Дом стал похож на ботанический сад. Все вазы заполнены, цветы даже в молочнике и бокалах из-под вина, и стопочках для водки. Маленькая девочка с аккордеоном в одной руке и фотоаппаратом в другой. Это лучше чем день рожденья, это самый прекрасный день не рожденья. 4 желтые резиновые уточки, коробка с карандашами, сборник стихов Арсения Тарковского, который можно класть у кровати и никому не будет дела, почему его нет на нужной полке в нужное врем. . . . . . . и баян. Мне подарили почти аккардеон, пусть даже кнопочный! Я так давно о нем мечтала, теперь он у меня есть!!! Еще одна детская мечта сбылась! Где-то за дверью притаилась волшебная фея, которая решила исполнить уже даже не три моих желания. . .
22.03.2008 смотреть >>
случилось, что должно было случиться. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
случилось, что должно было случиться. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из открытой форточки пахнет дождем. Дом стал похож на ботанический сад. Все вазы заполнены, цветы даже в молочнике и бокалах из-под вина, и стопочках для водки. Маленькая девочка с аккордеоном в одной руке и фотоаппаратом в другой. Это лучше чем день рожденья, это самый прекрасный день не рожденья. 4 желтые резиновые уточки, коробка с карандашами, сборник стихов Арсения Тарковского, который можно класть у кровати и никому не будет дела, почему его нет на нужной полке в нужное врем. . . . . . . и баян. Мне подарили почти аккардеон, пусть даже кнопочный! Я так давно о нем мечтала, теперь он у меня есть!!! Еще одна детская мечта сбылась! Где-то за дверью притаилась волшебная фея, которая решила исполнить уже даже не три моих желания. . .
22.03.2008 смотреть >>
ЭНТРОПИЯ 9
ЭНТРОПИЯ 9
Все и только живые системы никогда не бывают в равновесии и исполняют за счет своей свободной энергии постоянную работу против равновесия, требуемого законами физики и химии. Принцип устойчивого неравновесия является своеобразным антиэнтропийным постулатом. Для того, чтобы поддерживать жизнь в окружающем «бесструктурном» мире, живая система должна постоянно себя усложнять, увеличивать свою информацию. Для живых систем характерно именно то, что они производят работу против ожидаемого равновесия и таким образом, мы имеем дело не с противоречием законам термодинамики, а с другими законами, состоящими, между прочим, в том, что разрешаемая термодинамикой «тепловая смерть вселенной» закономерно не наступает в течение 4-х миллиардов лет. Э. Бауэр. По материалам Международного университета природы, общества и человека «Дубна» ЭНТРОПИЯ 9 фотовыставка с 21 марта по 21 апреля НЕМЕЦКО-РУССКИЙ ДОМ калининград, ул. ялтинская 2а. тел: 469682 – Алиса замерзла! Чтобы всем высушиться, объявляю СТРАННЫЕ СКАЧКИ! Становитесь строго в беспорядке! Ну? – А куда бежать? – А куда хочешь! – А как мы узнаем, кто победит? – А как кто устанет, перестанет и высохнет, так он уже и победил. – Так все победят! – И замечательно!. . Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в Стране Чудес
11.03.2008 смотреть >>
ЭНТРОПИЯ 9
ЭНТРОПИЯ 9
Все и только живые системы никогда не бывают в равновесии и исполняют за счет своей свободной энергии постоянную работу против равновесия, требуемого законами физики и химии. Принцип устойчивого неравновесия является своеобразным антиэнтропийным постулатом. Для того, чтобы поддерживать жизнь в окружающем «бесструктурном» мире, живая система должна постоянно себя усложнять, увеличивать свою информацию. Для живых систем характерно именно то, что они производят работу против ожидаемого равновесия и таким образом, мы имеем дело не с противоречием законам термодинамики, а с другими законами, состоящими, между прочим, в том, что разрешаемая термодинамикой «тепловая смерть вселенной» закономерно не наступает в течение 4-х миллиардов лет. Э. Бауэр. По материалам Международного университета природы, общества и человека «Дубна» ЭНТРОПИЯ 9 фотовыставка с 21 марта по 21 апреля НЕМЕЦКО-РУССКИЙ ДОМ калининград, ул. ялтинская 2а. тел: 469682 – Алиса замерзла! Чтобы всем высушиться, объявляю СТРАННЫЕ СКАЧКИ! Становитесь строго в беспорядке! Ну? – А куда бежать? – А куда хочешь! – А как мы узнаем, кто победит? – А как кто устанет, перестанет и высохнет, так он уже и победил. – Так все победят! – И замечательно!. . Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в Стране Чудес
11.03.2008 смотреть >>
all you need is love
all you need is love
There's nothing you can do that can't be done. Nothing you can sing that can't be sung. Nothing you can say but you can learn how to play the game. It's easy. Nothing you can make that can't be made. No one you can save that can't be saved. Nothing you can do but you can learn how to be you in time. It's easy. All you need is love. All you need is love. All you need is love, love. Love is all you need. LOVE IS ALL YOU NEED…
23.02.2008 смотреть >>
all you need is love
all you need is love
There's nothing you can do that can't be done. Nothing you can sing that can't be sung. Nothing you can say but you can learn how to play the game. It's easy. Nothing you can make that can't be made. No one you can save that can't be saved. Nothing you can do but you can learn how to be you in time. It's easy. All you need is love. All you need is love. All you need is love, love. Love is all you need. LOVE IS ALL YOU NEED…
23.02.2008 смотреть >>
Baby, it’s cold.
Baby, it’s cold.
Иногда приходится быть одной, а иногда просто этого хочется. В такие моменты ты, например, идешь в круглосуточный магазин, выбираешь бутылку в меру дорогого вина, плитку любимого шоколада и, наверняка, сыра и идешь домой, мечтая о том, как включишь любимое кино и будишь упиваться моментом, одиночеством, спокойствием, умиротворением… Но этого мне не удается. В последний раз я продвинулась до момента выбора и покупки всего вышеперечисленного, но потом случай за случаем все не сложилось, а почему? Потому что рядом есть дорогие сердцу люди - мои друзья, которые, ведомые интуитивными чувствами, шлют смс, звонят в дверь и просто приходят, не давая мне поддаться этой меланхолии и свернуть с дороги усыпанной лепестками весенних цветов посреди зимы. Спасибо. Видимо так должно быть, и зима в этом году для меня так, и не наступит, потому что посреди нее пришла весна. . .
04.02.2008 смотреть >>
Baby, it’s cold.
Baby, it’s cold.
Иногда приходится быть одной, а иногда просто этого хочется. В такие моменты ты, например, идешь в круглосуточный магазин, выбираешь бутылку в меру дорогого вина, плитку любимого шоколада и, наверняка, сыра и идешь домой, мечтая о том, как включишь любимое кино и будишь упиваться моментом, одиночеством, спокойствием, умиротворением… Но этого мне не удается. В последний раз я продвинулась до момента выбора и покупки всего вышеперечисленного, но потом случай за случаем все не сложилось, а почему? Потому что рядом есть дорогие сердцу люди - мои друзья, которые, ведомые интуитивными чувствами, шлют смс, звонят в дверь и просто приходят, не давая мне поддаться этой меланхолии и свернуть с дороги усыпанной лепестками весенних цветов посреди зимы. Спасибо. Видимо так должно быть, и зима в этом году для меня так, и не наступит, потому что посреди нее пришла весна. . .
04.02.2008 смотреть >>
Рита Шмидт Кто Угодно
Рита Шмидт Кто Угодно
" Рита Шмидт Кто Угодно " по повести Юрия Буйды, из книги "Прусская невеста". Из архива моих литературных исканий: «Дружба Народов» 1999, №9 " Где не выходят газеты. . . (Ю. Буйда. Прусская невеста. М. : НЛО, 1998)" Я вспомнил эту давнюю поездку в бывший прусский Тильзит, теперь зовущийся Советском, прямо с первым рассказом Буйды из новой книги. Был тогда, лет тридцать назад, в Советске недолго знаменитый театр, и Ленинградское ВТО собрало молодых театральных критиков, в которых я тогда ходил, поглядеть и обдумать это нежданное явление на краю отечественной географии. Нам показали шиллеровских “Разбойников” и “Лес” Островского. Чудо известности разъяснилось. . . Оно было в том, что театр слыхом не слыхал о времени за окном и жил внутри текста как в единственной реальности. “Разбойники” были вполне сверстниками Шиллера, а Аркашки Счастливцев и Несчастливцев — детьми провинциальной антрепризы минувшего века. Время осталось “за границей” этой умозрительной земли, жители которой все до одного были привезены сюда из чужих краев и еще не успели нажить здесь ни могил, ни памяти. Утром я выглянул в окошко гостиницы и увидел, как старушка бережно несет серединой улицы огонек павлиньего пера, словно боится, как бы его не задул ветер. Через полчаса такой же точно огонек пронесла другая старушка. Я пошел к истоку этого павлиньего ручья и вышел на базар, где по случаю воскресного дня торговали последними уж, наверно, остатками прусских чудес, которые еще дотлевали по шкафам и комодам в одну ночь выселенной страны. Немецкие мундиры, серебро и фарфор разобщенных сервизов, бедные гобелены, бронзовые дверные ручки. А один бедняга безнадежно обнимал у ворот неизвестно к чему могущий пригодиться самолетный винт. Вместе с только что виденными на улицах, все проступающими на стенах немецкими надписями, вместе с не знающим времени театром, этот базар разом уносил в какое-то кинематографическое или словесное пространство, словно в чудесно выполненную декорацию, которая выключала человека из исторических забот, оставляя в каких-нибудь вечных 40-х или начале 50-х. . . Юрий Буйда родом оттуда, из этой “умозрительной” земли, и оттуда же родом его счастливый, несчастный, печальный, иронический, любящий дар. Он отлично понимает эту связь и без недомолвок объясняется с читателем: “Там, где я родился, тени и тайны принадлежали чужому миру, канувшему в небытие”, и потому “я не знал иного способа постижения этого мира, кроме сочинения этого мира”. Мир надо было обжить, чтобы было на что опереться. Ему надо было дать имя и воскресить его мифологию, чтобы жизнь обрела даль, чтобы пространство заселилось временем. И Буйда сделал это с такой щедростью, изобретательностью, счастливым чувством полета, что если судьба занесет теперь нас ненароком в его Знаменское-Велау, мы сразу узнаем и его географию, и каждого жителя, как если бы мы приехали в гоголевскую Диканьку, в фолкнеровскую Иокнапатофу или воровскую Одессу Бабеля, где всяк человек нам ведом по имени и где стоит один неизменный день, будничная вечность, вмещающая рождение, любовь и смерть, как неустанный шаг на месте, но странно все время вперед, именуемый жизнью. И что это за население! Бросился было выписывать поименно и спохватился: чего это я — они же все идут за гробом легендарной старухи Буянихи. Всех-то не позовешь, неудобно отвлекать от кладбищенской процессии, но лучших, но главных как не окликнуть, тем более, что они и до “Чуда о Буянихе” и после него проживут в книге каждый свою судьбу. Так вот там шли: Вилипут, Красавица Му, Хитрый Мух, По Имени Лев, Прокурор, Мороз Морозыч, Веселая Гертруда, Миленькая и Масенькая с Мордашкой на руках, Зойка-с-мясокомбината, Феня из Красной столовой, бабушка Почемучето с громко тикающим будильником в ридикюле, солдат Маруся со своими прелестными детьми и много еще славного народа. Это не клички — это удостоверение подлинности, это знак принадлежности к мифу и житию. Это называние сущности, которая за именем, так что если эта сущность ускользала, то человека пропускали мимо ушей, потому что “такой человек заслуживал лишь того имени, что значилось в его паспорте”, то есть попросту был анонимен. Легко было счесть это озорством разыгравшегося дара, пирующей фантазии (не зря Буйда, а он и себе посвятит главку, где реальность висит на волос-ке, — это “рассказчик, лжец, фантазер”, так что ему и клички не надо), но, кажется, дело потоньше. Тут за недостатком исторического времени нынешняя реальность пишется заодно с мифологией, бедная реальная жизнь добрых людей вместе с их “Илиадой”. И время спрессовывается и закаливается до вечности, так что, возвратись теперь домой прежние прусские жители, они разобьются о стену обжившегося тут без них, кажется, от века бывшего нового предания со своими призраками и легендами. Ну и то еще не забудешь, что ведь никуда не делись и прежние призраки и легенды, что земля не бывает пустой, особенно такая древняя и устойчивая, как доставшаяся нам тогда Пруссия — “чужая земля, засеянная чудесами, выраставшими в чудовищ”. Сны и предания не уезжают с выселенным народом, потому что более привязаны к месту и наполняют прозу Буйды и жизнь его героев своими тайными отблесками, волшбой и сглазом, безумием и восторгом. Поневоле согласишься с одним из его старых героев, что “факты умирают, вечно лишь предание. Если угодно — ложь. Вот ее не оспоришь. Только идиоту придет в голову выяснять, на самом ли деле этот парень из Ламанчи сражался с мельницами”. Этот “парень” тут тоже мелькнул не зря — он как Гоголь, как Фолкнер, как Генри Джеймс, как епископ Беркли, кого автор называет и о ком умалчивает — из предшественников этой прозы. Как и цитаты из Рильке или Гете, как бормотания безумной старухи “Зейд умшлюнген миллионен”, мелькающие из рассказа в рассказ, пока ты не поймешь, как мир надругался над обнимающимися шиллеровскими миллионами и вместе с тем как в этих же словах оставил им надежду. Это умная проза о здоровых обыкновенных людях, которых, как слабее всего привязанный в своей прежней земле сор, снесло сюда послевоенное историческое половодье. Они все по воле автора не без тайного Босха внутри, но тоже не от простого произвола фантазии, а оттого, что автор силою и мудростью настоящего дара знает, что “поверхность” человека обманчива и что достаточно его “паспортные данные” возмутить любовью и смертью, как сквозь них проступит тайна и страсть, счастье и безумие, мечта и преступление. Он не выдумывает, он прозревает существо жизни своих героев, тот небесный свет игры, который, если фантазию отпустить далее должного, может обернуться тьмой противоположной небу стороны, как происходит в рассказах “Красавица Му” или “Тема быка, тема льва”, где уж подлинно начинает клубиться тьма фаустовского Брокена. Но в большинстве сочинений он с любовью и печалью глядит, что история делает с людьми, как она увечит и разлучает их, и, как всякий русский художник, сопротивляется ей, напоминая нам о счастливом мире, в котором царят другие законы, сияет другой день и не познанная историей молодая вечность. Его бедные герои и сами не слышат в себе вечности, обманываясь общей суетой, но он застает их как раз в то мгновение, когда власть времени прерывается и они проваливаются в зазор мира, “где не выходят газеты”. И тогда становится неистово подробен, как в “Чуде о Буянихе”, “Вилипуте из Вилипутии” или “Рите Шмидт Кто Угодно”, потому что ничего нельзя опустить из опасения соврать перед Богом, повредить героям на их последнем пороге, в главном их предстоянии, где каждое “показание” проверяется на просвет. Даже сам их ужасающий быт озаряется как при вспышке молнии и оказывается в осмысленной неизбежности и полноте таинственно родственен невыносимой мечте, так что вместе с автором мы будто внезапно обессиливаем и не знаем, “какой же язык нужен, чтобы поведать эту правду — и не умереть? Земной? Небесный? Живой? Мертвый? Прекрасный, как музыка? Или такой же ужасающий, как музыка?” Что ответить? Он сам знает. Нужен язык любви. И он жадно и бережно внимателен к каждому и, кажется, переписал всех жителей малого своего городка и любит их именно такими, каковы они есть, — храбрыми и ничтожными, святыми и лживыми. Это Твой мир, Господи. Тебе его и судить, а мне дивиться неисчерпаемости человека и успеть пожить с каждым и понять, что в человеке нет случайного, потому что каждого несет неумолимая судьба, в которой любовь и смерть кажутся именем одного явления, хотя бы смерть казалась нечаянной, а любовь грубой, как насилие. И вот уж кто любит сюжет, нянчит его, наслаждается им, и сюжет благодарно цветет неприятной Клеху тончайшей психологией, спасает героев и автора и опять убеждает, что мир насквозь сюжетен и его надо только верно прочесть и что дело не в оружии, а в том, в чьих оно руках. И опять вспоминаешь как впервые давно известную, но все забываемую правду, что при настоящей ответственности художника перед Богом и миром литература — есть единственно настоящая жизнь, беловик Божьего замысла о человеке, а фантазия — лишь другое имя проницательной правды. Конечно, я немного обманываю себя, останавливаясь на одной лучшей стороне прозы Буйды. По началу статьи видно, что я и этой книги ждал с тревогой, потому что знал прежние работы прозаика, да и тут успел наудачу раскрыть один из рассказов еще до обстоятельного чтения и наткнулся как раз на темнейший — на “Красавицу Му”. Но душа устает от зла и сама бессознательно ищет врачующего света, загораживая спиной дурные страницы, чтобы тем ярче сияли светом преодоленного страдания лучшие. Это преодоленное страдание здесь есть, и это главное, тогда как И. Клех при внешне близком подходе к литературе и миру еще слишком много времени проводит перед зеркалом, а Павлов никак не изживет страшной обиды юности и никак не увидит неба, которое одно удерживает мир в равновесии. А все они вместе, не сговариваясь, написали болезненный портрет жизни, вынесенной историческими сквозняками посреди милой Родины во что-то непоправимо чужое, жизни, страдающей среди этого чужого и приноравливающейся к нему у каждого художника по-своему. Вот, может быть, это и мерещилось тем своим, которое узнавалось даже в досадных душе текстах — это чувство ссылки и непопадания в интонацию жизни, будто и сам, не выходя из дому, оказался в чужой земле. А если все-таки не развилось это насильственное, навязанное временем сиротство в ожесточение, то потому, что душа успела накопить спасительных воспоминаний, и потому, что она успела коснуться чуда не рефлектирующей жизни до вопроса о смысле этой жизни. И уж Бог даст, не разовьется, потому что “жизнь — толковательница Слова” все не устает терпеливо подсказывать, что она есть нечто “действительно совершаемое” и что жить навсегда и вовеки “важнее, чем знать”. И в этих, таких разных, книгах, страдая и мучаясь, раня, а то и оскорбляя читателя, мысль все-таки исподволь клонится туда же, туда, в родную русскую сторону — жить, не забывая о родстве слова и Слова. Псков
12.12.2007 смотреть >>
Рита Шмидт Кто Угодно
Рита Шмидт Кто Угодно
" Рита Шмидт Кто Угодно " по повести Юрия Буйды, из книги "Прусская невеста". Из архива моих литературных исканий: «Дружба Народов» 1999, №9 " Где не выходят газеты. . . (Ю. Буйда. Прусская невеста. М. : НЛО, 1998)" Я вспомнил эту давнюю поездку в бывший прусский Тильзит, теперь зовущийся Советском, прямо с первым рассказом Буйды из новой книги. Был тогда, лет тридцать назад, в Советске недолго знаменитый театр, и Ленинградское ВТО собрало молодых театральных критиков, в которых я тогда ходил, поглядеть и обдумать это нежданное явление на краю отечественной географии. Нам показали шиллеровских “Разбойников” и “Лес” Островского. Чудо известности разъяснилось. . . Оно было в том, что театр слыхом не слыхал о времени за окном и жил внутри текста как в единственной реальности. “Разбойники” были вполне сверстниками Шиллера, а Аркашки Счастливцев и Несчастливцев — детьми провинциальной антрепризы минувшего века. Время осталось “за границей” этой умозрительной земли, жители которой все до одного были привезены сюда из чужих краев и еще не успели нажить здесь ни могил, ни памяти. Утром я выглянул в окошко гостиницы и увидел, как старушка бережно несет серединой улицы огонек павлиньего пера, словно боится, как бы его не задул ветер. Через полчаса такой же точно огонек пронесла другая старушка. Я пошел к истоку этого павлиньего ручья и вышел на базар, где по случаю воскресного дня торговали последними уж, наверно, остатками прусских чудес, которые еще дотлевали по шкафам и комодам в одну ночь выселенной страны. Немецкие мундиры, серебро и фарфор разобщенных сервизов, бедные гобелены, бронзовые дверные ручки. А один бедняга безнадежно обнимал у ворот неизвестно к чему могущий пригодиться самолетный винт. Вместе с только что виденными на улицах, все проступающими на стенах немецкими надписями, вместе с не знающим времени театром, этот базар разом уносил в какое-то кинематографическое или словесное пространство, словно в чудесно выполненную декорацию, которая выключала человека из исторических забот, оставляя в каких-нибудь вечных 40-х или начале 50-х. . . Юрий Буйда родом оттуда, из этой “умозрительной” земли, и оттуда же родом его счастливый, несчастный, печальный, иронический, любящий дар. Он отлично понимает эту связь и без недомолвок объясняется с читателем: “Там, где я родился, тени и тайны принадлежали чужому миру, канувшему в небытие”, и потому “я не знал иного способа постижения этого мира, кроме сочинения этого мира”. Мир надо было обжить, чтобы было на что опереться. Ему надо было дать имя и воскресить его мифологию, чтобы жизнь обрела даль, чтобы пространство заселилось временем. И Буйда сделал это с такой щедростью, изобретательностью, счастливым чувством полета, что если судьба занесет теперь нас ненароком в его Знаменское-Велау, мы сразу узнаем и его географию, и каждого жителя, как если бы мы приехали в гоголевскую Диканьку, в фолкнеровскую Иокнапатофу или воровскую Одессу Бабеля, где всяк человек нам ведом по имени и где стоит один неизменный день, будничная вечность, вмещающая рождение, любовь и смерть, как неустанный шаг на месте, но странно все время вперед, именуемый жизнью. И что это за население! Бросился было выписывать поименно и спохватился: чего это я — они же все идут за гробом легендарной старухи Буянихи. Всех-то не позовешь, неудобно отвлекать от кладбищенской процессии, но лучших, но главных как не окликнуть, тем более, что они и до “Чуда о Буянихе” и после него проживут в книге каждый свою судьбу. Так вот там шли: Вилипут, Красавица Му, Хитрый Мух, По Имени Лев, Прокурор, Мороз Морозыч, Веселая Гертруда, Миленькая и Масенькая с Мордашкой на руках, Зойка-с-мясокомбината, Феня из Красной столовой, бабушка Почемучето с громко тикающим будильником в ридикюле, солдат Маруся со своими прелестными детьми и много еще славного народа. Это не клички — это удостоверение подлинности, это знак принадлежности к мифу и житию. Это называние сущности, которая за именем, так что если эта сущность ускользала, то человека пропускали мимо ушей, потому что “такой человек заслуживал лишь того имени, что значилось в его паспорте”, то есть попросту был анонимен. Легко было счесть это озорством разыгравшегося дара, пирующей фантазии (не зря Буйда, а он и себе посвятит главку, где реальность висит на волос-ке, — это “рассказчик, лжец, фантазер”, так что ему и клички не надо), но, кажется, дело потоньше. Тут за недостатком исторического времени нынешняя реальность пишется заодно с мифологией, бедная реальная жизнь добрых людей вместе с их “Илиадой”. И время спрессовывается и закаливается до вечности, так что, возвратись теперь домой прежние прусские жители, они разобьются о стену обжившегося тут без них, кажется, от века бывшего нового предания со своими призраками и легендами. Ну и то еще не забудешь, что ведь никуда не делись и прежние призраки и легенды, что земля не бывает пустой, особенно такая древняя и устойчивая, как доставшаяся нам тогда Пруссия — “чужая земля, засеянная чудесами, выраставшими в чудовищ”. Сны и предания не уезжают с выселенным народом, потому что более привязаны к месту и наполняют прозу Буйды и жизнь его героев своими тайными отблесками, волшбой и сглазом, безумием и восторгом. Поневоле согласишься с одним из его старых героев, что “факты умирают, вечно лишь предание. Если угодно — ложь. Вот ее не оспоришь. Только идиоту придет в голову выяснять, на самом ли деле этот парень из Ламанчи сражался с мельницами”. Этот “парень” тут тоже мелькнул не зря — он как Гоголь, как Фолкнер, как Генри Джеймс, как епископ Беркли, кого автор называет и о ком умалчивает — из предшественников этой прозы. Как и цитаты из Рильке или Гете, как бормотания безумной старухи “Зейд умшлюнген миллионен”, мелькающие из рассказа в рассказ, пока ты не поймешь, как мир надругался над обнимающимися шиллеровскими миллионами и вместе с тем как в этих же словах оставил им надежду. Это умная проза о здоровых обыкновенных людях, которых, как слабее всего привязанный в своей прежней земле сор, снесло сюда послевоенное историческое половодье. Они все по воле автора не без тайного Босха внутри, но тоже не от простого произвола фантазии, а оттого, что автор силою и мудростью настоящего дара знает, что “поверхность” человека обманчива и что достаточно его “паспортные данные” возмутить любовью и смертью, как сквозь них проступит тайна и страсть, счастье и безумие, мечта и преступление. Он не выдумывает, он прозревает существо жизни своих героев, тот небесный свет игры, который, если фантазию отпустить далее должного, может обернуться тьмой противоположной небу стороны, как происходит в рассказах “Красавица Му” или “Тема быка, тема льва”, где уж подлинно начинает клубиться тьма фаустовского Брокена. Но в большинстве сочинений он с любовью и печалью глядит, что история делает с людьми, как она увечит и разлучает их, и, как всякий русский художник, сопротивляется ей, напоминая нам о счастливом мире, в котором царят другие законы, сияет другой день и не познанная историей молодая вечность. Его бедные герои и сами не слышат в себе вечности, обманываясь общей суетой, но он застает их как раз в то мгновение, когда власть времени прерывается и они проваливаются в зазор мира, “где не выходят газеты”. И тогда становится неистово подробен, как в “Чуде о Буянихе”, “Вилипуте из Вилипутии” или “Рите Шмидт Кто Угодно”, потому что ничего нельзя опустить из опасения соврать перед Богом, повредить героям на их последнем пороге, в главном их предстоянии, где каждое “показание” проверяется на просвет. Даже сам их ужасающий быт озаряется как при вспышке молнии и оказывается в осмысленной неизбежности и полноте таинственно родственен невыносимой мечте, так что вместе с автором мы будто внезапно обессиливаем и не знаем, “какой же язык нужен, чтобы поведать эту правду — и не умереть? Земной? Небесный? Живой? Мертвый? Прекрасный, как музыка? Или такой же ужасающий, как музыка?” Что ответить? Он сам знает. Нужен язык любви. И он жадно и бережно внимателен к каждому и, кажется, переписал всех жителей малого своего городка и любит их именно такими, каковы они есть, — храбрыми и ничтожными, святыми и лживыми. Это Твой мир, Господи. Тебе его и судить, а мне дивиться неисчерпаемости человека и успеть пожить с каждым и понять, что в человеке нет случайного, потому что каждого несет неумолимая судьба, в которой любовь и смерть кажутся именем одного явления, хотя бы смерть казалась нечаянной, а любовь грубой, как насилие. И вот уж кто любит сюжет, нянчит его, наслаждается им, и сюжет благодарно цветет неприятной Клеху тончайшей психологией, спасает героев и автора и опять убеждает, что мир насквозь сюжетен и его надо только верно прочесть и что дело не в оружии, а в том, в чьих оно руках. И опять вспоминаешь как впервые давно известную, но все забываемую правду, что при настоящей ответственности художника перед Богом и миром литература — есть единственно настоящая жизнь, беловик Божьего замысла о человеке, а фантазия — лишь другое имя проницательной правды. Конечно, я немного обманываю себя, останавливаясь на одной лучшей стороне прозы Буйды. По началу статьи видно, что я и этой книги ждал с тревогой, потому что знал прежние работы прозаика, да и тут успел наудачу раскрыть один из рассказов еще до обстоятельного чтения и наткнулся как раз на темнейший — на “Красавицу Му”. Но душа устает от зла и сама бессознательно ищет врачующего света, загораживая спиной дурные страницы, чтобы тем ярче сияли светом преодоленного страдания лучшие. Это преодоленное страдание здесь есть, и это главное, тогда как И. Клех при внешне близком подходе к литературе и миру еще слишком много времени проводит перед зеркалом, а Павлов никак не изживет страшной обиды юности и никак не увидит неба, которое одно удерживает мир в равновесии. А все они вместе, не сговариваясь, написали болезненный портрет жизни, вынесенной историческими сквозняками посреди милой Родины во что-то непоправимо чужое, жизни, страдающей среди этого чужого и приноравливающейся к нему у каждого художника по-своему. Вот, может быть, это и мерещилось тем своим, которое узнавалось даже в досадных душе текстах — это чувство ссылки и непопадания в интонацию жизни, будто и сам, не выходя из дому, оказался в чужой земле. А если все-таки не развилось это насильственное, навязанное временем сиротство в ожесточение, то потому, что душа успела накопить спасительных воспоминаний, и потому, что она успела коснуться чуда не рефлектирующей жизни до вопроса о смысле этой жизни. И уж Бог даст, не разовьется, потому что “жизнь — толковательница Слова” все не устает терпеливо подсказывать, что она есть нечто “действительно совершаемое” и что жить навсегда и вовеки “важнее, чем знать”. И в этих, таких разных, книгах, страдая и мучаясь, раня, а то и оскорбляя читателя, мысль все-таки исподволь клонится туда же, туда, в родную русскую сторону — жить, не забывая о родстве слова и Слова. Псков
12.12.2007 смотреть >>
